- Я думаю! - искренне вырвалось у него.
   Она решила пойти домой пешком под тем предлогом, что на улице изумительно хорошо. И всю дорогу любовалась луной.
   Стояла холодная ясная ночь, - такие ночи бывают в начале зимы. Люди и лошади неслись, подгоняемые легким морозцем. Каблуки звонко стучали по тротуару.
   - Хочешь, встретимся послезавтра? - спросила она при прощании.
   - Ну да, конечно.
   - В тот же час?
   - В тот же час.
   - До свиданья, мой дорогой.
   И они нежно поцеловались.
   Он быстрым шагом пошел домой, думая о том, как выйти из положения, что предпринять завтра. Но, отворяя дверь в свою комнату и отыскивая в жилетном кармане спички, он, к крайнему своему изумлению, нащупал пальцами монету.
   Он зажег огонь, схватил монету и начал рассматривать ее. Это был двадцатифранковый золотой!
   Ему казалось, что он сошел с ума.
   Он вертел монету и так и сяк, стараясь понять, каким чудом она очутилась у него. Не могла же она упасть к нему с неба!
   Наконец он догадался, и его охватило бешенство. Как раз сегодня его любовница толковала о том, что монета иной раз проваливается за подкладку и что в трудную минуту ее обычно находят. Значит, она подала ему милостыню. Какой позор!
   Он выругался.
   - Хорошо! Я ей послезавтра устрою прием! Она у меня проведет веселенькие четверть часа!
   Обозленный и оскорбленный, он лег спать.
   Проснулся он поздно. Голод мучил его. Он попытался снова заснуть, с тем чтобы встать не раньше двух. Потом сказал себе:
   - Это не выход, я должен во что бы то ни стало раздобыть денег.
   В надежде, что на улице ему скорей что-нибудь придет в голову, Дюруа вышел из дому.
   Он так ничего и не надумал, а когда проходил мимо ресторанов, то у него текли слюнки. В полдень он наконец решился: "Ладно, возьму сколько-нибудь из этих двадцати франков. Завтра я их отдам Клотильде".
   Дюруа истратил в пивной два с половиной франка. Придя в редакцию, он вернул три франка швейцару.
   - Возьмите, Фукар, - это те деньги, которые я у вас брал вчера на извозчика.
   Работал он до семи. Затем отправился обедать и истратил еще три франка. Вечером две кружки пива увеличили дневной расход до девяти франков тридцати сантимов.
   За одни сутки немыслимо было восстановить кредит или найти какие-нибудь новые средства к существованию, а потому на другой день ему пришлось истратить еще шесть с половиной франков из тех двадцати, которые он собирался вечером отдать, так что, когда он пришел на свидание, в кармане у него было четыре франка двадцать сантимов.
   Он был зол, как сто чертей, и дал себе слово объясниться со своей любовницей начистоту. Он намеревался сказать ей следующее: "Ты знаешь, я нашел те двадцать франков, которые ты сунула мне в карман. Я не могу отдать их тебе сегодня, потому что положение мое не изменилось и потому что мне некогда было заниматься денежными делами. Но в следующий раз я непременно верну тебе долг".
   Войдя, она бросила на него нежный, робкий, заискивающий взгляд. Как-то он ее примет? Чтобы отдалить объяснение, она долго целовала его.
   А он в это время думал: "Я еще успею поговорить с ней об этом. Надо только найти повод".
   Повода он так и не нашел и ничего не сказал ей: он все не решался начать этот щекотливый разговор.
   Она уже не заговаривала о прогулке и была с ним обворожительна.
   Расстались они около полуночи, назначив свидание только в среду на следующей неделе, так как ей предстояло несколько званых обедов подряд.
   На другой день Жорж Дюруа позавтракал в ресторане и, расплачиваясь, полез в карман за оставшимися четырьмя монетами, но вместо четырех вынул пять, из которых одна была золотая.
   В первую секунду он подумал, что накануне ему дали ее по ошибке вместе со сдачей, но затем понял все, и у него заколотилось сердце, - до того унизительна была эта назойливая милостыня.
   Как он жалел теперь, что ничего не сказал ей! Поговори он с ней в резком тоне, этого бы не случилось.
   В течение четырех дней он делал попытки, столь же частые, сколь и безуспешные, раздобыть пять луидоров и в конце концов проел второй луидор Клотильды.
   При первой же встрече он пригрозил ей: "Послушай, брось ты эти фокусы, а то я рассержусь не на шутку", - но она ухитрилась сунуть ему в карман брюк еще двадцать франков.
   Обнаружив их, Дюруа пробормотал: "Дьявольщина!" -но у него не было ни сантима, и он переложил их в жилетный карман, чтобы иметь под рукой.
   "Я верну ей все сразу, - успокаивал он свою совесть. - Разумеется, я беру их у нее взаймы".
   Кассир внял наконец его отчаянным мольбам и согласился выдавать ему по пять франков в день. Этого хватало только на еду, но о возврате долга, выросшего до шестидесяти франков, нечего было и думать.
   Между тем Клотильде вновь припала охота к ночным скитаниям по всем парижским трущобам, и теперь он уже не сердился, когда после этих рискованных похождений находил золотой то в кармане, то в ботинке, а то даже в футляре от часов.
   Раз он в настоящее время не в состоянии исполнять ее прихоти, то что же тут такого, если она, вместо того чтобы отказаться от них, платит сама?
   Впрочем, он вел счет ее деньгам, намереваясь когда-нибудь вернуть их сполна.
   Однажды вечером она ему сказала:
   - Представь, я ни разу не была в Фоли -Бержер. Пойдем?
   Дюруа замялся: его пугала встреча с Рашелью. Но он тут же подумал: "Ничего! В конце концов, она мне не жена. Увидит меня, поймет, в чем дело, и не заговорит. Тем более что мы будем в ложе".
   Была еще одна причина, заставившая его согласиться: ему представлялся удобный случай предложить г-же де Марель ложу в театр, ничего за нее не платя. Это явилось бы своего рода ответной любезностью.
   Дюруа оставил Клотильду в карете, а сам отправился за контрамаркой -ему не хотелось, чтобы она знала, что он ничего не заплатил за вход, -потом вернулся к ней, и они прошли мимо поклонившихся им контролеров.
   В проходе было полно. С большим трудом пробирались они в толпе мужчин и кокоток. Наконец их заперли в клетке между бушующей галеркой и безмолвным партером.
   Госпожа де Марель не смотрела на сцену, - ее занимали исключительно девицы, которые прогуливались позади ложи. И она беспрестанно оборачивалась и разглядывала их, испытывая желание прикоснуться к ним, ощупать их корсажи, их щеки, их волосы, чтобы понять, из чего сделаны эти странные существа.
   Неожиданно она обратилась к Дюруа:
   - Вон та полная брюнетка все время смотрит на нас. Я даже подумала, что она хочет заговорить. Ты обратил внимание?
   - Нет, это тебе так кажется, - возразил он.
   Но он давно уже заметил ее. Это была Рашель, - она все ходила мимо их ложи, и глаза у нее горели зловещим огнем, а с языка готовы были сорваться бранные слова.
   Дюруа только что столкнулся с ней, когда протискивался сквозь толпу; она тихо сказала ему: "Здравствуй", - а ее хитро прищуренный глаз говорил: "Понимаю". Но, боясь любовницы, он не ответил на это заигрывание и с высоко поднятой головой и надменно сжатыми губами холодно прошел мимо. Подстрекаемая смутною ревностью, девица пошла за ним, задела его плечом и сказала уже громче:
   - Здравствуй, Жорж.
   Он опять промолчал. Тогда она, решив во что бы то ни стало заставить его узнать себя и поклониться, в ожидании благоприятного момента начала расхаживать позади ложи.
   Заметив, что г-жа де Марель смотрит на нее, она подошла к Дюруа и дотронулась до его плеча.
   - Здравствуй. Как поживаешь?
   Он даже не обернулся.
   - Ты что, успел оглохнуть с четверга?
   Он ничего ей не ответил, - своим презрительным видом он ясно давал понять, что считает ниже своего достоинства вступать с этой тварью в какие бы то ни было разговоры.
   Рашель злобно захохотала.
   - Да ты еще и онемел вдобавок? - не унималась она. -Уж не эта ли дамочка откусила тебе язык?
   Он сделал нетерпеливый жест.
   - Как вы смеете со мной заговаривать? - в бешенстве крикнул он. - Уходите, не то я велю задержать вас. - А, ты вот как! - сверкнув глазами и задыхаясь от ярости, заорала она. -Ах, подлец! Спишь со мной - так изволь, по крайней мере, кланяться. Что ты нынче с другой - значит, можно и не узнавать меня? Кивни ты мне только, когда я проходила мимо, и я оставила бы тебя в покое. Но ты вздумал задирать нос! Нет, шалишь! Я тебе удружу! Ах, вот как! Ты даже не поздоровался со мной при встрече...
   Она вопила бы еще долго, но г-жа де Марель, отворив дверь ложи, пустилась бежать, расталкивая толпу, и заметалась в поисках выхода.
   Дюруа бросился за ней вдогонку.
   Рашель, видя, что они спасаются бегством, торжествующе крикнула:
   - Держите ее! Держите! Она украла у меня любовника!
   В публике послышался смех. Двое мужчин, потехи ради, схватили беглянку за плечи, тащили ее куда-то, пытались поцеловать. Но Дюруа догнал ее, вырвал у них из рук и вывел на улицу.
   Она вскочила в пустой экипаж, стоявший у подъезда. Он прыгнул вслед за ней и на вопрос извозчика: "Куда ехать, господин?" - ответил: "Куда хотите".
   Карета медленно сдвинулась с места, подскакивая на камнях мостовой. Клотильда закрыла лицо руками, - с ней случилось что-то вроде нервного припадка: ей не хватало воздуха, и она задыхалась. Дюруа не знал, что делать, что говорить. Наконец, услыхав, что она плачет, забормотал:
   - Послушай, Кло, моя маленькая Кло, позволь мне объяснить тебе! Я не виноват... Я встречался с этой женщиной очень давно... когда я только что...
   Клотильда резким движением отняла от лица руки; злоба, дикая злоба влюбленной и обманутой женщины охватила ее, и, вновь обретя дар речи, она заговорила быстро, отрывисто, с трудом переводя дыхание:
   - Ах, негодяй... негодяй... Какая низость!.. Могла ли я думать... Какой позор!.. Боже, какой позор!..
   Гнев ее рос по мере того, как прояснялось сознание, по мере того как все новые и новые поводы для упреков приходили ей в голову.
   - Ты платил ей моими деньгами, да? И я давала ему денег... для этой девки... Ах, негодяй!..
   В течение нескольких секунд она как будто искала более сильного выражения, искала и не могла найти, и внезапно, с таким видом, точно собиралась плюнуть, бросила ему в лицо:
   - Ах, свинья, свинья, свинья!.. Ты платил ей моими деньгами... Свинья, свинья!..
   Не находя другого слова, она все повторяла:
   - Свинья, свинья...
   Вдруг она высунулась в оконце, схватила кучера за рукав, крикнула:
   - Стойте!
   Отворила дверцу и выскочила на улицу.
   Жорж хотел бежать за ней.
   - Я тебе запрещаю вылезать из экипажа! - крикнула она так громко, что вокруг нее сейчас же собралась толпа.
   И Дюруа из боязни скандала застыл на месте.
   Она вынула из кармана кошелек, отсчитала при свете фонаря два с половиной франка и, вручив их кучеру, прерывающимся от волнения голосом сказала:
   - Вот... получите... Я плачу... И отвезите мне этого прохвоста на улицу Бурсо, в Батиньоль.
   В толпе загоготали.
   - Браво, малютка! - сказал какой-то господин.
   А уличный мальчишка, вскочив на подножку и просунув голову в открытую дверцу кареты, пронзительно крикнул:
   - Счастливый путь, Биби!
   И карета тронулась под громовой хохот зевак.
   
   VI
   Наутро Жорж Дюруа проснулся не в духе.
   Он не спеша оделся, сел у окна и погрузился в раздумье. Он чувствовал себя совершенно разбитым, точно накануне на него сыпался град палочных ударов.
   Наконец безденежье подхлестнуло его, и он отправился к Форестье.
   Его друг сидел у себя в кабинете и грел ноги у камина.
   - Что это тебя подняло ни свет ни заря?
   - Важное дело. Долг чести.
   - Карточный?
   - Карточный, - после некоторого колебания подтвердил Дюруа.
   - Большой?
   - Пятьсот франков!
   Он должен был только двести восемьдесят.
   - Кому ты задолжал? - недоверчиво глядя на него, спросил Форестье.
   Дюруа не сразу нашелся, что ответить.
   - Господину... господину... господину де Карлевиль.
   - А-а! Где же он живет?
   - На улице... на улице...
   Форестье расхохотался:
   - На улице Ищи-Свищи, так, что ли? Знаю я этого господина. Вот что, милый мой: так и быть, двадцать франков я еще могу тебе ссудить, но больше не проси.
   Дюруа взял у него золотой.
   Затем он обошел всех своих знакомых, и к пяти часам у него набралось восемьдесят франков.
   Ему не хватало двухсот, но он решил на этом остановиться и, пряча собранные деньги, пробормотал: "Плевать, стану я себе портить кровь из-за какой-то дряни! Когда будут деньги - отдам".
   Он взял себя в руки: целых две недели отказывал себе во всем и вел правильный и добродетельный образ жизни. А затем его вновь охватила жажда любви. Ему казалось, что он уже несколько лет не обнимал женщины, и как матрос теряет голову, завидев землю, так трепетал он при виде каждой юбки.
   И вот однажды вечером, в надежде встретить Рашель, он снова отправился в Фоли -Бержер. Она проводила в этом заведении все свое время, и он заметил ее сразу, как только вошел.
   С улыбкой двинулся он к ней и протянул руку. Она оглядела его с головы до ног.
   - Что вам угодно?
   Он попытался засмеяться.
   - Ну-ну, не валяй дурака.
   Она повернулась к нему спиной.
   - Я с альфонсами не знаюсь.
   Она постаралась нанести ему самое тяжкое оскорбление, и он почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Из Фоли -Бержер он вышел один.
   В редакции ему отравлял существование больной, изнуренный, вечно кашлявший Форестье: он словно нарочно изобретал для него самые неприятные поручения. Как-то, в минуту сильного раздражения, после долгого приступа удушья, не получив от Дюруа нужных сведении, он даже буркнул:
   - Черт возьми, ты еще глупее, чем я думал.
   Дюруа чуть было не дал ему по физиономии, но сдержался и, уходя, пробормотал:
   - Погоди, я тебе отплачу.
   Внезапно у него мелькнула мысль.
   - Я наставлю тебе рога, дружище, - прибавил он.
   И, потирая руки от удовольствия, удалился.
   Он решил как можно скорее приступить к осуществлению своего проекта. На другой же день он отправился на разведки к г-же Форестье.
   Она лежала с книгой на диване.
   При его появлении она не встала, а лишь повернула голову и протянула ему руку.
   - Здравствуйте, Милый друг, -сказала она.
   У него было такое чувство, точно ему дат пощечину.
   - Почему вы меня так называете?
   - На прошлой неделе я видела госпожу де Марель, и она мне сообщила, как вас там прозвали, -улыбаясь, ответила она.
   Любезный тон г-жи Форестье успокоил его. Да и чего ему было бояться?
   - Ее вы балуете! - продолжала она. - А ко мне являетесь раз в год по обещанию или вроде того?
   Он сел и с особым любопытством, любопытством коллекционера, принялся рассматривать ее. Очаровательная блондинка с волосами нежного и теплого цвета, она была точно создана для ласк. "Она, безусловно, лучше той", - подумал Дюруа. Он не сомневался в успехе; казалось, стоит только дотронуться, - и она сама, как созревший плод, упадет в руки.
   - Я не приходил к вам потому, что так лучше, - решительно проговорил он.
   Она не поняла его.
   - Как? Почему?
   - Почему? Вы не догадываетесь?
   - Нет, даю слово.
   - Потому что я влюблен в вас... о, немножко, совсем немножко... я не хотел бы влюбиться в вас по-настоящему.
   Она, видимо, не была ни поражена, ни оскорблена ни польщена. По-прежнему улыбаясь своей бесстрастной улыбкой, она спокойно ответила:
   - Ну, приходить-то ко мне все-таки можно. В меня нельзя влюбиться надолго.
   Ее тон удивил его еще больше, чем слова.
   - Почему?
   - Потому что это бесполезно, и я сразу даю это понять. Если б вы раньше поведали мне свои опасения, я бы вас успокоила и посоветовала, наоборот, приходить почаще.
   - Разве мы вольны в своих чувствах! - воскликнул он с пафосом.
   Она повернулась к нему лицом.
   - Дорогой друг, влюбленный мужчина перестает для меня существовать. Он глупеет, больше того: он становится опасен. С теми, кто любит меня как женщину или притворяется влюбленным, я порываю всякие отношения, во-первых, потому, что они мне надоедают, а во-вторых, потому, что я их боюсь, как бешеных собак, которые всегда могут наброситься. Я подвергаю их моральному карантину до тех пор, пока они не вылечатся. Запомните это. Я отлично знаю, что, для вас любовь - это нечто вроде голода, а для меня это... это нечто вроде духовной связи, в которую не верят мужчины. Вы довольствуетесь формами ее проявления, а мне важен дух. Ну... смотрите мне прямо в глаза...
   Она уже не улыбалась. С холодным и спокойным выражением лица она продолжала, отчеканивая каждое слово:
   - Я никогда, - слышите? -никогда не буду вашей любовницей. Упорствовать бесполезно и даже вредно для вас. А теперь... после этой операции... мы можем остаться друзьями, добрыми друзьями, но только настоящими, без всякой задней мысли. Хотите?
   Поняв, что это приговор окончательный и что все его усилия будут бесплодны, он покорился своей участи и, в восторге от того, что приобретает такую союзницу, не колеблясь, протянул ей обе руки:
   - Располагайте мной, как вам будет угодно.
   Тон его показался ей искренним, и она дала ему руки.
   Он поцеловал их одну за другой и, подняв на нее глаза, чистосердечно признался:
   - Клянусь богом, если б я встретил такую женщину, как вы, с какой радостью я бы на ней женился!
   На этот раз комплимент Дюруа, очевидно, принадлежавший к числу тех, что доходят до женского сердца, тронул и умилил ее, и она бросила на него один из тех быстрых признательных взглядов, которые любого из нас превращают в раба.
   Потом, видя, что он не может подыскать тему для разговора, она дотронулась до его плеча и ласково сказала:
   - Приступаю к исполнению моих дружеских обязанностей. Вы недогадливы, друг мой...
   Она замялась.
   - Могу я с вами говорить откровенно?
   - Да.
   - Вполне?
   - Вполне.
   - Так вот. Пойдите с визитом к госпоже Вальтер, - она о вас очень высокого мнения, - и постарайтесь понравиться ей. Вот там ваши комплименты будут уместны, хотя она порядочная женщина, - слышите? - абсолютно порядочная. Так что... лихие набеги там тоже не будут иметь успеха. Но вы можете добиться большего, если сумеете произвести выгодное впечатление. Мне известно, что в редакции вы все еще занимаете скромное место. Пусть это вас не смущает: всех своих сотрудников они принимают одинаково радушно. Послушайтесь меня, сходите к ней.
   - Благодарю вас, - сказал он, улыбаясь, - вы ангел, вы мой ангел-хранитель.
   После этого разговор перешел на другие темы.
   Он сидел у нее долго, желая показать, как приятно ему находиться в ее обществе. Уходя, он еще раз спросил:
   - Итак, решено: мы будем друзьями?
   - Да, решено.
   Желая усилить впечатление, которое, как он заметил, произвел на г-жу Форестье его комплимент, Дюруа добавил:
   - Если вы когда-нибудь овдовеете, я выставлю свою кандидатуру.
   И, чтобы не дать ей времени рассердиться, поспешил откланяться.
   Идти с визитом к г-же Вальтер Дюруа стеснялся: она никогда его к себе не приглашала, и он боялся показаться навязчивым. Впрочем, патрон к нему благоволил, ценил его как сотрудника, давал ему по большей части ответственные поручения, - почему бы не воспользоваться его расположением, чтобы проникнуть к нему в дом?
   И вот однажды он встал рано утром, пошел на рынок и за десять франков купил штук двадцать превосходных груш. Тщательно уложив их в корзинку, так, чтобы казалось, что они привезены издалека, он отнес их к Вальтерам и оставил у швейцара вместе со своей визитной карточкой, на которой предварительно написал:
   Жорж Дюруа покорнейше просит госпожу Вальтер принять эти фрукты, которые он сегодня утром получил из Нормандии.
   На другой день он нашел в редакции, в своем почтовом ящике, конверт с визитной карточкой г-жи Вальтер, которая "горячо благодарила господина Жоржа Дюруа" и извещала, что она "принимает у себя по субботам".
   В ближайшую субботу он отправился к ней с визитом.
   Вальтер жил на бульваре Мальзерба, в собственном доме, часть которого он, будучи человеком практичным, отдавал внаем. Единственный швейцар, обладавший величественной осанкой церковного привратника, носивший ливрею с золотыми пуговицами и малиновыми отворотами и белые чулки, которые плотно обтягивали его толстые икры, помещался между двумя парадными, отворял дверь и хозяевам и жильцам и придавал всему этому дому вид роскошного аристократического особняка.
   В гостиные, находившиеся на втором этаже, надо было пройти через обитую гобеленами переднюю с портьерами на дверях. Здесь, сидя на стульях, дремали два лакея. Один из них принял от Дюруа пальто, другой взял у него тросточку, отворил дверь и, пройдя вперед, выкрикнул в пустом зале его имя, затем посторонился и пропустил его.
   Дюруа растерянно оглядывался по сторонам и вдруг увидел в зеркале несколько человек, сидевших, казалось, где-то очень далеко. Сперва он попал не туда - его ввело в заблуждение зеркало, а затем, пройдя два пустых зала, очутился в маленьком будуаре, обитом голубым шелком с узором из лютиков; здесь за круглым столиком, на котором был сервирован чай, вполголоса беседовали четыре дамы.
   Столичная жизнь и в особенности профессия репортера, постоянно сталкивавшая Дюруа с разными знаменитостями, выработали в нем привычку держаться развязно, но, попав в эту пышную обстановку, пройдя эти безлюдные залы, он ощутил легкое замешательство.
   - Сударыня, я позволил себе... - пробормотал он, ища глазами хозяйку.
   Госпожа Вальтер протянула ему руку. Дюруа пожал ее, изогнув при этом свой стан.
   - Вы очень любезны, сударь, что пришли навестить меня, - заметила она, указав на кресло, и Дюруа, которому оно сперва показалось довольно высоким, едва не утонул в нем.
   Наступило молчание. Наконец одна из дам нарушила его. Она заявила, что стало очень холодно, но все же недостаточно холодно для того, чтобы прекратилась эпидемия брюшного тифа и чтобы можно было кататься на коньках. И тут все дамы сочли долгом высказать свое мнение о наступивших в Париже морозах, а также о том, какое время года лучше, и привели при этом все те банальные доводы, которые оседают в головах, словно пыль в комнатах.
   Чуть слышно скрипнула дверь. Дюруа обернулся и сквозь два непокрытых амальгамой стекла увидел приближающуюся полную даму. Как только она вошла в будуар, одна из посетительниц поднялась, пожала всем руки и удалилась. Дюруа проводил глазами черную фигуру этой дамы, поблескивавшую в пустых залах бусинками из стекляруса.
   Когда волнение, вызванное сменой гостей, улеглось, разговор внезапно, без всякой связи с тем, что говорилось до этого, перешел к событиям в Марокко, к войне на Востоке и к тем затруднениям, которые испытывала в Южной Африке Англия.
   Обсуждая эти вопросы, дамы словно разыгрывали благопристойную светскую комедию, много раз ставившуюся на сцене, причем каждая из них знала свою роль назубок.
   Вошла новая гостья, маленькая завитая блондинка, и вслед за тем высокая сухопарая немолодая дама покинула будуар.
   Заговорили о Линэ, о том, какие у него шансы попасть в академики. Новая гостья была твердо убеждена, что ему перебьет дорогу Кабанон -Леба, автор прекрасной стихотворной инсценировки "Дон Кихота".
   - Вы знаете, зимой ее собирается ставить Одеон!
   - Вот как? Непременно пойду смотреть, - это настоящее художественное произведение.
   Тон у г-жи Вальтер был ровный, любезный и равнодушный: ей не надо было обдумывать свои слова, - она всегда высказывала готовые мнения.
   В будуаре стало темно. Она позвала лакея и велела зажечь лампы, но это не мешало ей думать о том, что она забыла заказать в литографии пригласительные карточки на обед, и в то же время прислушиваться к разговору, журчавшему, как ручеек.
   Несколько располневшая, но еще не утратившая привлекательности, г-жа Вальтер находилась в том опасном для женщины возрасте, когда закат уже близок. Ей удалось сохраниться благодаря тому, что она тщательно следила за собой, принимала меры предосторожности, заботилась о гигиене тела, пользовалась разными притираниями. Она производила впечатление натуры уравновешенной, - казалось, это одна из тех благоразумных и рассудительных женщин, внутренний мир которых напоминает подстриженный французский сад. Он ничем не поразит вас, но в этом есть своя прелесть. Воображение ей заменял не показной, проницательный и трезвый ум; в ней чувствовались доброта, привязчивость и спокойная благожелательность, распространявшиеся на всех и на вся.
   От нее не укрылось, что Дюруа до сих пор не проронил ни слова, что с ним никто не заговаривает, что он чувствует себя неловко. Наконец, воспользовавшись тем, что дамы все еще были заняты Академией, этим своим коньком, и никак не могли с ней расстаться, она обратилась к молодому человеку с вопросом:
   - А вы что скажете, господин Дюруа, - ведь вы должны быть осведомлены на этот счет лучше, чем кто бы то ни было?
   - Я, сударыня, в данном случае придаю больше значения возрасту и здоровью кандидатов, нежели их, всегда спорным, достоинствам, - не задумываясь, ответил он. - Я стал бы наводить справки не об их заслугах, а об их болезнях. Я не стал бы требовать от них стихотворных переводов из Лопе де Вега, но осведомился бы о состоянии их печени, сердца, почек и спинного мозга. На мой взгляд, расширение сердца, сахарная болезнь или, еще того лучше, начало мышечной атрофии перевесят многотомные рассуждения о патриотических мотивах в поэзии варварских народов.
   Его слова были встречены удивленным молчанием.
   - Почему же? - улыбаясь, спросила г-жа Вальтер.
   - Потому что я всюду и всегда стараюсь найти то, что может доставить удовольствие женщинам, - ответил он. - Академия же, сударыня, привлекает ваше внимание лишь тогда, когда кто-нибудь из академиков умирает. Чем больше их отправляется на тот свет, тем это должно быть для вас приятнее. Но чтобы они скорее умирали, надо выбирать больных и старых.
   Дамы, видимо, не понимали, к чему он клонит, и Дюруа счел нужным пояснить свою мысль:
   - Откровенно говоря, мне тоже бывает приятно прочитать в парижской хронике о том, что какой-нибудь академик приказал долго жить. Я сейчас же задаю себе вопрос: "Кто на его место?" И намечаю кандидатов. Это игра, прелестная игра, -после кончины кого-нибудь из бессмертных в нее играют во всех парижских салонах, - "игра в смерть и в сорок старцев".
   Дамы, все еще недоумевая, заулыбались, - они не могли не оценить меткости его наблюдений.
   - Это вы, милостивые государыни, выбираете их, - заключил он, вставая, - выбираете только для того, чтобы они скорей умирали. Так выбирайте же старых, самых старых, наистарейших, а об остальном можете не беспокоиться.
   И, сделав весьма изящный общий поклон, Дюруа удалился.
   - Занятный молодой человек, - как только он вышел, заметила одна из дам. - Кто он такой?
   - Один из наших сотрудников, - ответила г-жа Вальтер. - Пока что ему поручают мелкую газетную работу, но я не сомневаюсь, что он скоро выдвинется.
   Дюруа, веселый, довольный собой, танцующей походкой шел по бульвару Мальзерба, бормоча себе под нос: "Для начала недурно".
   Вечером он помирился с Рашелью.
   На следующей неделе произошли два важных события: он был назначен заведующим отделом хроники и приглашен на обед к г-же Вальтер. Связь между этими событиями он уловил без труда.
   Для коммерсанта Вальтера, которому и пресса, и депутатское звание служили рычагами, "Французская жизнь" была прежде всего коммерческим предприятием. Прикидываясь простачком, никогда не снимая личины добродушия и веселости, он для своих весьма разнообразных целей пользовался только такими людьми, которых он уже проверил, прощупал, распознал, которых считал оборотистыми, напористыми и изворотливыми. И, понаблюдав за Дюруа, он пришел к заключению, что на посту заведующего хроникой этот малый будет незаменим.
   До сих пор хроникой ведал секретарь редакции Буаренар, старый журналист, дотошный, исполнительный и робкий, как чиновник. В продолжение тридцати лет он перебывал секретарем в одиннадцати разных газетах и при этом ни в чем не изменил своего образа мыслей и образа действий. Он переходил из одной редакции в другую, как переходят из одного ресторана в другой, почти не замечая, что кухня не везде одинакова. Вопросы политики и религии были ему чужды. Он не за страх, а за совесть служил газете, какова бы она ни была, отдавая ей свои знания и свой драгоценный опыт. Он работал, как слепой, который ничего не видит, как глухой, который ничего не слышит, как немой, который никогда ни о чем не говорит. Вместе с тем, отличаясь большой профессиональной чистоплотностью, он ни за что не совершил бы такого поступка, который с точки зрения журналистской этики нельзя было бы признать честным, лояльным и благородным.
   Патрон хотя и ценил его, а все же частенько подумывал о том, кому бы передать хронику, которую он называл сердцевиной газеты. Ведь именно отдел хроники распространяет новости, распускает слухи, влияет на публику и на биржу. Надо уметь, как бы невзначай, между двумя заметками о светских увеселениях, сообщить какую-нибудь важную вещь, вернее - только намекнуть на нее. Надо уметь договаривать между строк, опровергать так, чтобы слух становился от этого еще более правдоподобным, утверждать так, чтобы все усомнились в истинности происшествия. Надо вести отдел хроники таким образом, чтобы каждый ежедневно находил там хотя бы одну интересную для него строчку, и тогда хронику будут читать все. Надо помнить обо всем и обо всех, о всех слоях общества, о всех профессиях, о Париже и о провинции, об армии и о художниках, о духовенстве и об университете, о должностных лицах и о куртизанках.
   Руководитель этого отдела, командир батальона репортеров, должен быть всегда начеку, должен быть вечно настороже; он должен быть недоверчивым, предусмотрительным, сметливым, гибким, проворным, должен быть во всеоружии коварнейших приемов и обладать безошибочным чутьем, чтобы в мгновение ока отличать достоверные сведения от недостоверных, чтобы знать наверняка, что можно сказать и чего нельзя, чтобы заранее представлять себе, какое впечатление произведет на читателей то или иное известие. Кроме того, он должен все преподносить в такой форме, которая усиливала бы эффект.
   Буаренару, несмотря на его многолетнюю службу в редакциях, недоставало мастерства и блеска. А главное, ему недоставало врожденной смекалки, необходимой для того, чтобы постоянно угадывать тайные мысли патрона.
   Дюруа мог великолепно поставить дело, он как нельзя более подходил к составу редакции этой газеты, которая, по выражению Норбера де Варена, "плавала в глубоких водах коммерции и в мелких водах политики".
   Вдохновителями и подлинными редакторами "Французской жизни" были шесть депутатов, участвовавших в авантюрах, которые предпринимал или поддерживал издатель. В палате их называли "шайкой Вальтера" и завидовали тем солидным кушам, которые они срывали вместе с ним и через его посредство.
   Отделом политики заведовал Форестье, но он был пешкой в руках этих дельцов, исполнителем их воли. Передовые статьи он писал у себя дома, "в спокойной обстановке", как он выражался, но по их указаниям.
   А для того чтобы придать газете столичный размах, редакция привлекла к участию двух писателей, пользовавшихся известностью каждый в своей области: Жака Риваля, автора фельетонов на злобу дня, и Норбера де Варена, поэта и автора художественных очерков или, вернее, рассказов, написанных в новой манере.
   Затем из многочисленного племени продажных писак, мастеров на все руки, были набраны по дешевке художественные, музыкальные и театральные критики, а также судебный и беговой репортеры. Две дамы из общества, под псевдонимами "Розовое домино" и "Белая лапка", сообщали светские новости, писали о модах, о нравах высшего общества, об этикете, хорошем тоне и перемывали косточки аристократкам.
   И "Французская жизнь" "плавала в глубоких и мелких водах", управляемая всеми этими разношерстными кормчими.
   Дюруа, еще не успев пережить ту радость, которую ему доставило новое назначение, получил листок картона. На нем было написано: "Г-н и г-жа Вальтер просят господина Жоржа Дюруа пожаловать к ним на обед в четверг двадцатого января".
   Этот знак благоволения, последовавший так быстро за первым, до того обрадовал его, что он поцеловал пригласительную карточку, точно это была любовная записка Затем отправился к кассиру, чтобы разрешить сложный финансовый вопрос.
   Заведующий отделом хроники обыкновенно имеет свой бюджет, из которого он и оплачивает всю ту доброкачественную и не вполне доброкачественную информацию, которую ему, точно огородники, поставляющие первые овощи зеленщику, приносят репортеры.
...

---